Песнь победителя [ = Крылья холопа, Берлинский Кремль, Машина террора ] - Григорий Климов

«Я был бы бесконечно счастлив, если бы ты была только внучкой твоего деда и жила в этой избе», – говорю я.

Женя плотнее прижимается ко мне, как будто ей холодно. По мшистому пню, устало перебирая лапками, ползет муравей.

«…Тогда бы я знал, что ты моя», – шепчу я на ухо Жене.

«Знаешь, я сейчас с тоской вспоминаю наши первые дни. Когда ты была для меня просто Женей – очаровательной девушкой и подругой солдата. Помнишь, как я стучал в твои двери? В измятой шинели, с фронтовой дороги… Я каждый раз гордился тобой, маленькой солдатской женой…» Муравей ползает по круглому срезу пня, не находя выхода. Он доползает до края, удивлённо смотрит вниз, в открывающуюся перед ним бездну.

«Гриша, скажи мне теперь всё откровенно», – девушка, прислонившаяся спиной к мшистому пню, мало чем напоминает былую задорную и беззаботную Женю. Она говорит тихо и серьёзно. В её голосе нет ни обвинения, ни просьбы.

«Ты вернулся из Берлина, совсем другой. Тебя как будто подменили изнутри. И все время ты отмалчиваешься. Я чувствую – тебя угнетает что-то. Что это?» «Мне печально, Женя, что наша дружба так и останется только дружбой…» «Что тебе мешает?»

«Когда я впервые познакомился с твоим отцом, я гордился им. Тогда он был для меня первым солдатом…» «А теперь…?» – Женя смотрит мне в глаза странным взглядом.

Я не отвечаю прямо на вопрос. Я ещё сам не могу понять этого, я это только чувствую. «Оставить твою среду и быть только моей – этого я не могу требовать от тебя», – тихо говорю я. – «Мне же включиться в твою среду – это означает гибель для нас всех».

«Так значит на пути мой отец?!» – со странным спокойствием произносит девушка. Слова звучат, как ответ собственным мыслям.

Я молчу и тихо глажу хрупкие плечи. Трепещут листья берёз. Безмолвно нависло пасмурное небо. Бесцельно ползет муравей по пню.

«Не бойся, Гриша. Я сама догадывалась об этом», – в голосе Жени слышится усталость. – «Только я тебе одно хочу сказать – между нами стоит не отец. Между нами встало то же, что уже давно стоит между мной и отцом. Я только женщина и дочь. Я чувствую это по-другому». Она молчит некоторое время, потом тихо добавляет: «Я когда-то уже говорила тебе, что я – сирота…» Девушка в крестьянском платочке подносит ветку рябины к лицу и ласкается щекой о холодные грозди. Воздух пронизывает свежесть приближающейся осени. Мы молча стоим среди лесной поляны, забыв, зачем мы сюда пришли.

«Так ты уже твёрдо решил это?» – спрашивает, наконец, Женя.

Я только беспомощно пожимаю плечами и смотрю на муравья.

«А если я брошу всё – и уеду к тебе в Берлин?» «Мое положение там слишком неуверенно. Я не могу рисковать твоим будущим…» Женя в забытье играет оранжевой кистью ягод. Её глаза устремлены куда-то в даль поверх моего плеча.

«Я никогда не забуду тебя, моя девочка…» – говорю я и не знаю, кого я хочу утешить – её или себя. Сердце ещё раз, как когда-то давным-давно, захлёстывает безвыходная волна солдатской разлуки, грусти и нежности. Но на этот раз тело девушки не трепещет и не ласкает меня, как в былые дни. Оно безжизненно и холодно.

«Не сердись на меня…» – прошу я. – Мне самому очень тяжело. Очень…» Девушка в крестьянском платочке поднимает голову. Пустота в её глазах медленно уходит, уступая место безудержному зову жизни. «Если так должно быть…» – шепчет она.

«Маленькая солдатская жена не будет плакать», – улыбаются сквозь слезы глаза Жени. Она положила руки на мои плечи и откачнулась назад, как будто рассматривая меня в первый раз. Затем горячий поцелуй до боли ожигает наши губы.

Тихо шелестели листья берез и угрюмо молчал мшистый пень, глядя на девушку в крестьянском платочке и мужчину в непривычном для леса костюме.

«Откуда они пришли сюда, эти двое?» – шептали любопытные березы.

«Куда они идут?!» – вздохнул в ответ седой пень.

Пробыв две недели в Москве, я неожиданно почувствовал щемящую пустоту и тревожное беспокойство. Я с нетерпением ожидал, когда я смогу закончить свои дела в Энергетическом Институте, которые я, воспользовавшись пребыванием в Москве, решил привести в порядок. Всё это время меня не оставляло чувство человека, опаздывающего на поезд.

Андрей Ковтун уехал из Москвы уже раньше. В течение нескольких дней после встречи с Галиной он бродил как в трансе, совершенно не реагируя на окружающее. С большим трудом мне удалось уговорить его взять билет в Сочи и использовать отпуск для санаторного лечения. Даже при прощании на вокзале он не улыбнулся и, пожимая мне руку, смотрел куда-то в сторону.

Вскоре после нашей поездки с Женей в деревню я поймал себя на мысли, каким образом можно переслать по назначению подарки, которые я привёз с собой из Берлина. Меня пугала перспектива ехать из Москвы дальше, видеть и слышать больше, переживать крушение всех надежд ещё глубже.

Когда я уезжал из Берлина в отпуск на родину, я не ощущал необходимости отдохнуть. Теперь же, побыв в Москве, я почувствовал смертельную усталость и острую потребность в отдыхе.

Однажды утром в конце третьей недели, не дожидаясь когда истечет срок моего шестинедельного отпуска, я торопливо собрал в чемоданчик свои немногочисленные вещи и сел в троллейбус, идущий к Центральному Аэродрому.

Уже раньше я узнал по телефону, что в самолетах СВА, летящих из Москвы в Берлин, всегда есть свободные места. Как год тому назад стоял я в управлении Аэропорта, внося своё имя в регистрационный список пассажиров.

С щемящим сердцем я вошёл в телефонную кабину и набрал номер Жени. Когда в трубке отозвался знакомый голос, я сказал:

«Женя, я звоню с аэродрома. Меня спешно отзывают назад в Берлин».

«Ты лжёшь», – услышал я голос в трубке. – «Но я не сержусь на тебя… Жаль только, что ты не поцеловал меня на дорогу…» Я хотел сказать что-то, но Женя уже повесила трубку.

Через полчаса самолет поднялся на воздух. На этот раз пилот не делал прощального круга над Москвой. На этот раз я не смотрел в окно. Я не радовался тому, что ожидало меня впереди. Я старался не думать о том, что оставалось позади.